novayagazeta

Шура Михалева родилась в Курске 27 июля 1924 года в семье типографского рабочего, служившего в центральной областной газете «Курская правда». Хорошо училась, с кем-то дружила, с кем-то ссорилась, собиралась поступать в Курский пединститут.

Ее дневник начинается еще в мирное время (с середины июня 1939 года) и в идиллически тихом Курске — городе, из центра которого можно было пешком отправиться в лес по грибы. Выпускной вечер, сочинение, дружба с двумя другими девочками («союз трех»), набеги на общественный сад, девичьи сплетни о том, кто с кем дружит. Вот поначалу его обычные и бесхитростные сюжеты. О самом дневнике иногда кокетливо говорится во втором лице, а о себе — в лице третьем.

Вместе с тем поразительна склонность 15-летней старшеклассницы к фиксации окружающего — будь то природа или реакция сельских и городских жителей на начало войны. Еще более пристально всматривается она внутрь себя, предается тому, что принято называть саморефлексией.

Война не пресекла ставшую уже потребностью привычку вести дневник, но внесла в нее существенные поправки. Кокетливому «разговору» на «ты» с дневником уже не остается места, между мирной частью дневника и военной — огромный контраст.

Сама же война нагрянула так. 22 июня — хорошая, солнечная погода, Шура с подругами на Дне открытых дверей в Курском пединституте, все шутят и веселятся.

Курск был взят немцами 3–4 ноября 1941 года, и эти долгие и страшные полгода под оккупацией оказались вне поля зрения дневника.

Дневник возобновляется 8 июня 1942 года, когда Шура Михалева уже три дня как в железнодорожном эшелоне, пятом по счету из Курска (всего в Германию из Курска в 1942 году угнали около 10 тысяч курян, в основном молодежь. — П. П.), уносящем ее, «остарбайтера», далеко на запад, на чужбину, в Германию.

Вот ее первая новая запись.

Тут, в этой записи, собрана буквально вся — словно эпическая — диспозиция на последующие три года: Холокост, пленные, чужбина, голод!

Интересно, что Михалева очень долго не сообщает даже название города, куда ее привезли: мол — какая разница, не имеет значения. Тем не менее назовем его: Вальтерсхаузен (Waltershausen) — небольшой городок в тюрингском округе Гота. Исторически он славился своими ремесленниками — производителями элегантных кукол для детей, но не для этого славного промысла сюда из разных стран Европы немцы согнали около 600 иностранных рабочих и военнопленных. Крупнейшей была фабрика «Аде», часто фигурирующая на страницах дневника: она выпускала прочнотканевые шланги.

Весь остаток июня и июль дневник переполнен записями о тяжком труде, о дурном, прямо-таки издевательском отношении немцев, о тоске по дому и по своим близким, о падении и деградации личности и об озверении, которое здесь испытывают привезенные из Советского Союза рабы.

Не менее тягостными оказались и дрязги внутри контингента рабынь.

Постепенно завязываются контакты и с немцами, и с другими иностранцами, в частности, с молодой литовкой Галей, иногда приносившей им картошку. В отличие от «остовок» иностранки жили в частном секторе и располагали совершенно другим набором личных прав и свобод, поэтому купить, а потом втридорога перепродать «остовкам» что-то, что «остовкам» нужно, но не разрешено, не было для них проблемой. Органической частью «интеграции» стали и первые набеги на окрестные сады за яблоками, и первые поднаймы к местным жителям на уборку овощей.

В начале октября режимное послабление выпало и «остовкам». Если раньше выходить в город разрешалось только тем, кто выполнял норму, строго по воскресеньям, небольшими группами и чуть ли не в сопровождении охраны или кого-то из заводских, то теперь выполняющим норму стало возможно выходить гулять в город с благословения старосты комнаты, трижды в неделю и фактически без сопровождения. (4 октября 1942 г.)

Это имело далеко идущие последствия и буквально революционизировало сферу досуга «остарбайтеров», открыв их для контактов, пусть и не поощряемых, и с немцами, и с принудительными рабочими других национальностей в городе и окрестностях. Причем со временем возможность нанесения визитов оказалась еще и взаимной.

В начале 1943 года по выходным на фабрике стихийно образовывалась своего рода «дискотека». Собирались на нее и чехи, и французы, и поляки, а со временем — после путча Бадолио — и итальянцы. Постепенно выяснилось, что и она сама, Шура, как и другие, оказалась вовсе не свободной от сердечных привязанностей.

Первым ее ухажером, встретившим в ней первые и слабые проявления взаимности, стал русский Сашка-гармонист, вторым — поляк Юзеф, третьим был Водик, тоже поляк, затем снова Юзеф, но уже чех, был еще чех Ярко (но это так — чтобы позлить Юзефа), затем какой-то Гехард. Все это, разумеется, отношения совершенно ребяческие, школьные.

На Рождество перед 1945 годом Шура знакомится со своей самой большой любовью — итальянцем Гуго П., или Уго, сразившим ее своими музыкальностью и обходительностью. По нему — и уже по-взрослому — она тосковала после войны еще много лет, а может быть и всю жизнь.

Про каждого из ухажеров можно найти в дневнике что-то примерно такое:

Собственным переживаниям и переживаниям своих кавалеров, записанным под диктовку собственного же воображения, посвящена добрая половина дневника. Что убеждает нас в одном: как бы ни были тяжелы внешние условия подневольной жизни, они бессильны перед силой юношеской влюбленности и перед зовом пола. Бес-силь-ны!

В дневнике Михалевой сосуществуют и воюют друг с другом две могучие силы: всеубивающая история и всепобеждающий возраст — молодость!

Кстати, пассионарный шурин возраст, усугубленная нехождением в школу пытливая впечатлительность и несомненный природный талант имели следствием то, что Наряду с целыми страницами, написанными по-немецки, в дневнике встречаются абзацы по-итальянски и фразы по-польски или даже по-чешски. При этом ее немецкий, как, впрочем, и ее итальянский, — это типичный язык, выученный «с голоса», «на слух»: довольно приличный лексикон, неплохо усвоенная (а точнее закрепленная с многократными повторениями, но ни разу не объясненная) грамматика — и «свое», то есть весьма произвольное правописание, чаще всего по принципу: «пишу так,  как слышу».

1945 год таил в себе другие опасности: сокращение рабочего дня сопровождалось пропорциональным сокращением норм питания. Кроме того — ощутимо участились бомбардировки союзников: самая массированная состоялась в ночь на 6 февраля, что перекрыло всему тому, что уцелело, пути снабжения. Через неделю закончился последний уголь, и завод окончательно встал.

Но встало и снабжение питанием.
ПРОДОЛЖЕНИЕ