Борис и Аркадий Стругацкие за работой. Фото из архива
— Чем вы отличались друг от друга?
— Аркадий Натанович был более общительным и более веселым человеком, чем я, он был оптимистом, всегда верил в лучший исход — а я всегда исходил из худшего. Он был педантичен и аккуратен — а я ленив и небрежен. Он был эмоционален и склонен к экспромтам, я — более логичен и расчетлив. Он был отчаянный гедонист и всю жизнь пользовался невероятным успехом у женщин — я никогда не отличался этими качествами…
— Часто ли у вас с братом возникали споры?
— Вся наша работа была сплошным спором. Если одному из нас удавалось убедить другого в своей правоте — прекрасно. Если нет — бросался жребий, хотя это случалось довольно редко. У нас существовало простое правило: кому-то из соавторов не нравится фраза? Что же, это его право, но тогда его обязанность — предложить другую.
После второго варианта может быть предложен третий, и так далее до тех пор, пока не возникает вариант, в ответ на который предлагать уже нечего. Или незачем.
— В предисловиях к вашим книгам указывалось, что Аркадий Натанович — переводчик с японского, а вы — астроном. «Отпечаталась» ли такая нестандартная профессия на его личности — и на вашем творчестве?
— В первую очередь она повлияла на тот багаж знаний, который у него был. Аркадий Натанович очень много знал и очень много читал, у него была прекрасная библиотека на японском. По мнению многих, он был одним из лучших переводчиков с японского. Но когда говорят, что все «японское», что есть в наших произведениях, — это от Аркадия Натановича, а все астрономическое — от меня, то здесь все с точностью до наоборот! Если взять японскую поэзию, которая частенько присутствует в нашем творчестве, то в ней как раз, так сказать, специалистом был именно я. Аркадий Натанович был равнодушен к стихам, а моей жене когда-то подарили томик японской поэзии, и из него я постоянно извлекал подходящие к случаю строчки и эпиграфы. В свою очередь, Аркадий Натанович превосходно разбирался в астрономии и прочитывал все, что выходило в этой области. Так что 90 процентов астрономических сведений в наших книгах (за исключением самых специальных) — именно от него…
— Что Аркадий Натанович больше всего любил — и чего не терпел?
— Аркадий Натанович 60-х годов и Аркадий Натанович 80-х годов — это два разных человека. Если говорить о последнем десятилетии, то он больше всего ценил покой, стабильность, устойчивость. То, чего ему всю жизнь больше всего недоставало. И, соответственно, не любил он всевозможные передряги, встряски, сюрпризы и катастрофы.
— Его нелюбовь к «передрягам» связана с тем, что пришлось испытать в жизни, особенно в военные годы?
— Да, судьба трепала его без всякой пощады, особенно в первой половине жизни — блокада, эвакуация, армия, бездомная жизнь, армейские будни, всевозможные «приключения тела»… Но нелюбовь его к передрягам — это все-таки скорее свойство возраста. В молодые-то годы мы оба с ним были р-р-радикалами и р-р-революционерами с тремя «р». С годами приходит стремление к покою, начинаешь ценить его и понимать всю неуютность исторических передряг. Без перемен — никуда, перемены нужны и неизбежны — но их следует воспринимать как горькую расплату за прогресс.
— Сильно ли менялись ваши взгляды на окружающее?
— Сперва и я, и Аркадий Натанович были настоящими сталинцами. Мы считали, что все происходящее — правильно, если и встречаются какие-то недостатки и неприятности — это неизбежно, не ошибается только тот, кто ничего не делает. Лес рубят — щепки летят, а в остальном все совершенно правильно, коммунисты — настоящие люди, большевики — замечательные, дело наше правое, мы обязательно победим… Случаются, конечно, отдельные негодяи, которые мешают нам трудиться и побеждать: вот, вчера Берия был великий человек, а сегодня Берия — английский шпион. Я прекрасно помню, как мы с ребятами по этому поводу хихикали, но относились к этому прискорбному происшествию скорее юмористически. Отнюдь не как к какой-то трагедии и вовсе не делая из этого никаких далеко идущих выводов. У нас была компания школьных друзей, теперь я понимаю, что кое-кто из них был гораздо более умен, чем я, и куда лучше меня разбирался в ситуации. Но я-то был полный идиот!
— Вы не слишком резко себя оцениваете?
— Нет, не слишком. Мой полный идиотизм длился до самого Двадцатого съезда партии. Впрочем, кажется, нет — избавление от идиотизма началось несколько раньше, когда Аркадий Натанович женился на своей второй жене.
Она была из семьи старинных русских интеллигентов, принявших русскую революцию от всего сердца, и по которым эта революция проехалась всеми колесами и гусеницами. Лена все знала, все понимала с самых ранних лет, во всем прекрасно разбиралась, всему знала цену. И она была первым человеком, который как-то поколебал мою идиотическую убежденность — еще до Двадцатого съезда. Я помню бешеные споры, которые у нас с ней происходили, с криками, с произнесением сильных слов и чуть ли не с дракой. Помню, как Аркадий стоял между нами белый как бумага и уговаривал: ребята, опомнитесь, бросьте, все это чепуха, ерунда, не обращайте внимания, давайте лучше выпьем… Но мы с Ленкой продолжали бешено орать друг на друга: Ленка кричала, что все они (большевики то есть, молотовы эти твои, кагановичи, ворошиловы) кровавые бандиты, а я кричал, что все они великие люди, народные герои… А потом наступил Двадцатый съезд, и мне было официально объявлено, что да, действительно, большая часть этих великих людей — все-таки именно кровавые бандиты. И это был, конечно, первый страшный удар по моему самосознанию. Да и венгерские события были в том же самом году и тоже оказали свое воздействие.
Но вера в правоту дела социализма и коммунизма сохранялась у нас долго. «Оттепель» способствовала сохранению этой веры — нам казалось, что наконец наступило такое время, когда можно говорить правду, и многие уже говорят правду, и ничего им за это не бывает, страна становится честной, чистой… Этот процесс «эрозии убеждений» длился, наверное, до самых чешских событий 1968-го. Вот тогда и наступил конец всех иллюзий.
«Мы уедем отсюда только связанные и на танке!»
Из «Краткой шуточной энциклопедии жизни и творчества Аркадия Натановича Стругацкого»
1976 год. В Союзе писателей СССР идет заседание комиссии по фантастике. Обсуждается издательская политика издательства «Молодая гвардия» и лично заведующего редакцией фантастики Юрия Медведева, делавшего все возможное и невозможное, чтобы в «Молодой гвардии» Стругацкие не печатались.
Слово берет Аркадий Hатанович. Это буря в пустыне. Он бросается в атаку, как бесстрашный бультерьер из рассказа Сетона-Томпсона.
После заседания критик Владимир Гопман спрашивает Стругацкого:
— Аркадий Hатанович, ну что вы на них полезли, у вас же в «Молодой гвардии» книжка должна выйти!
— Hе могу. Суку надо бить. Обязательно надо бить суку!
* * *
Вопрос из зала на встрече с читателями:
— Скажите, как вы относитесь к постановлению партии и правительства об усилении борьбы с пьянством и алкоголизмом?
А.Н. Стругацкий начинает бормотать что-то невнятное: что дело, конечно, нужное, правильное… Потом, вздохнув:
— Вообще-то, вопрос не по адресу. Я же — потребитель этой гадости…
* * *
1976 год. Владивосток, Дом ученых, вечер встречи с А.Н. Стругацким. Зал набит до отказа молодыми учеными вперемешку с кагэбэшниками. Вопрос из зала: «Где можно прочесть вашу «Сказку о тройке»?»
Аркадий Натанович, совершенно серьезно:
— Она опубликована в эмигрантском журнале «Грани» издательства «Посев». В вашей библиотеке этого журнала наверняка нет, но я с собой привез несколько экземпляров, можете взять…
Стругацкий открывает портфель, вынимает стопку каких-то журналов и идет с ними к краю сцены. И публика начинает разбегаться…
* * *
На одном из выступлений Аркадию Натановичу задают прямой вопрос: собираются ли Стругацкие уезжать из страны?
Следует не менее прямой ответ:
— Мы с братом уедем отсюда только связанные и на танке!
Journal information