«Ребята, да речь шла о преображении страны!»

Освоение Магнитки? Запланировано Госсоветом Российской империи в 1915-м. Ирригация Средней Азии? Начата в 1901-м, в 1912-м там работали экскаваторы. Нищета народа? В 1913-м доход казны от акциза на спиртное достиг 952 млн руб. Программа модернизации военного флота стоила 430 млн руб. Равнодушие империи к бедным? В рамках лишь одной кампании правительством закуплены 70 тысяч лошадей для крестьян. Ужасы столыпинского переселения в Сибирь? В 1906 году детям переселенцев выданы на станциях 76 635 порций «молока с полуфунтом белого хлеба». Горячих обедов для переселенцев отпущено под двести тыщ… Еще об ужасах переселения: в 1901 г. в Томскую губернию ввезена 71 тыс. пудов с/х машин. А в 1913-м — 2 млн 930 тыс. пудов с/х машин: Сибирь стала рынком сельхозтехники мирового значения. Еще о нищете 1910-х: в 1906–1913 гг. кредитные кооперативы выдали крестьянам 2,5 млрд рублей ссуд (шесть программ модернизации флота?). В 1913 году 30% семей в империи имели сберкнижки. Цифры вырваны из 1000-страничной монографии историка Михаила Давыдова «Двадцать лет до Великой войны. Российская модернизация Витте–Столыпина», вышедшей в издательстве «Алетейя». Массивы данных и жестко структурированная мысль рисуют новую картину чуть не самого успешного, чуть не самого забытого-оболганного двадцатилетия России. 18 сентября — 105 лет со дня смерти П.А. Столыпина.

— Задача книги — показать масштаб реформ Витте и Столыпина? Показать, что реформы в России не обречены на неудачу? 

— Для начала было необходимо показать, что штампы традиционной негативистской историографии несостоятельны. Они не выдерживают верификации как статистикой, так и нарративными источниками. И не выдерживает проверки главный «миф»: причиной революции 1917 года было бедственное положение народа. Своего рода священные коровы негативистской историографии, ее любимые до сих пор обороты: «малоземелье», «голодный экспорт», «непосильные платежи», «разорение крестьянства» — при обращении к источникам оказываются фикцией  или, в лучшем случае, капитальным упрощением. То есть оказывается, что содержание «священных коров», условно говоря, убыточный вид животноводства.

Крайне важной я считаю поднятую в книге проблему семантической инфляции используемой терминологии, что почти сто лет прямо влияет на делаемые историками и обществом в целом выводы и ведет к серьезнейшим деформациям наших представлений о прошлом (я писал уже об этом в «Новой газете» — 14 декабря 2012 г.).

Коротко напомню. Совершенно очевидно, что жители Российской империи в конце XIX — начале XX века в понятия «голод», «нужда», «непосильные платежи», «насилие», «произвол» и т.п., которые для негативистской историографии являются ключевыми при описании дореволюционной России, вкладывали, мягко говоря, не совсем тот смысл, который вкладываем мы сейчас.

Особенно показателен в этом плане термин «голод».

Его нельзя применять в XXI веке и к смертному голоду коллективизации и блокады — и к ситуации 1891—1892 гг. Да, современники —  среди них Лев Толстой и Короленко — писали о голоде. Однако  Толстой, чтобы точнее описать ситуации с неурожаями в 1890-х гг., прибегал к уточнению: «Если разуметь под словом «голод» такое недоедание, вследствие которого непосредственно за недоеданием людей постигают болезни и смерть, как это, судя по описаниям, было недавно в Индии, то такого голода не было ни в 1891 году, нет и в нынешнем» (1897 г.).

До революции 1917 года он служил для обозначения любого крупного неурожая хлебов в нескольких губерниях (в том числе и считающегося смертным голода в 1891—1892 гг., совпавшего с эпидемией холеры, которая и унесла основную часть жертв), при котором автоматически начинал действовать «Продовольственный устав» и жители пострадавших районов получали от государства продовольственную помощь («царский паек»). За 1891—1908 гг. она составила порядка полумиллиарда рублей. Правительство фактически принимало на себя ответственность за стихийные бедствия, поскольку Александр III и Николай II регулярно списывали с крестьян подавляющую часть продовольственных долгов.

После 1917—1922 гг. эта система на глазах одного поколения радикально изменилась, неизмеримо ужесточившись. Перечисленные термины получили новое и куда более страшное наполнение. Так, «голод» стал обозначать смертный голод с людоедством. Для громадного большинства жителей нашей страны самая первая ассоциация с этим словом — голод блокадного Ленинграда, а затем — голод 1921—1922 гг. (5,5 млн жертв), 1932—1933 гг. (6—8 млн погибших), голод 1946—1947 гг. (1,5 млн умерших).

Хотя до 1917 года источники описывают принципиально иную ситуацию — неурожаи, сопровождавшиеся продовольственной помощью правительства, но советскими и постсоветскими историками эти недороды – иногда по недопониманию, но чаще преднамеренно — трактуются (и соответственно их читателями воспринимаются!) уже  в меру этого нового знания, полученного в советскую эпоху, то есть именно как реальный смертный голод с людоедством.

Это приводит к элементарному непониманию того, что происходило в нашей стране всего лишь 100 с лишним лет назад. Неисторики, как правило, и вовсе не подозревают о существовании в дореволюционной России системы государственной продовольственной помощи.

Если не осмыслить данный феномен всерьез, если не ввести жесткую поправку на «семантическую инфляцию», то можно оставить мысль о том, что мы имеем сколько-нибудь адекватное представление об истории России после 1861 года.

Сказанное относится и к другим перечисленным терминам негативного спектра.

Народные бедствия?!  Они были так невыносимы, что за предвоенное 20-летие 1894—1913 гг. Россия выручила от продажи всех хлебных грузов 10,4 млрд руб., а питейный доход казны за те же годы составил 11,8 млрд руб., т.е. на 13,5% больше. Среднегодовая цена хлебного экспорта составила соответственно 518,1 млн руб., а питейного дохода — 588,3 млн руб.

В 1913-м «питейный доход» Российской империи достиг 952 млн руб. — что было всего на 1,5% меньше совокупного бюджета трех министерств — военного, морского и народного просвещения. А «Большая флотская программа», которая к 1930 году должна была обеспечить полную модернизацию военного флота, стоила 430 млн руб.

О мифе «голодного экспорта» хлеба, которого просто не могло быть в стране с рыночной экономикой (у правительства Империи, в отличие от Совнаркома, не было монополии внешней торговли и возможности выкачивать хлеб из деревни), о правительственной продовольственной помощи в России в неурожайные годы я более подробно писал в предыдущих своих работах.

В этой книге, в частности, я постарался показать, как в «голодные» годы создавалась и нагнеталась в прессе атмосфера Бедствия — в громадной степени за счет элементарных фальсификаций и, как говорят сейчас, фейков.

Совершенно новой является тема крестьянских платежей и недоимок. В традиционной негативистской историографии одним из решающих аргументов в сюжете «бедственное положение народа» считался рост недоимок, дескать, крестьяне  живут так плохо, что не в состоянии платить выкупные платежи (это львиная доля их обязательств). Оказывается: порядка 95% недоимок падали на те же 16 губерний с наиболее сильным общинным режимом землевладения.  Поуездный анализ статистики крестьянского землевладения и податной статистики в этих губерниях показал, что размеры задолженности не зависели от величины землеобеспечения (нередко самые многоземельные уезды являются главными должниками — и  наоборот),   а определялись другими факторами, прежде всего несовершенством созданной в 1861 году системы крестьянского самоуправления, частью которой стало податное дело, основанное на круговой поруке. Неплатежи стали своего рода формой самозащиты крестьян от несправедливой податной системы и не являются доказательством снижения жизненного уровня подавляющего большинства крестьян. Тем более что весьма видное место среди должников занимали зажиточные хозяева, в том числе и представители крестьянской администрации, с которых «мир» и спрашивать боялся…

В этой книжке немало данных о том, как подданные не доверяли власти. Размеры урожаев занижались волостными правлениями из «податных опасений», поэтому официальная урожайная статистика МВД дает уменьшенные сборы. Во время проведения 1-й Всероссийской переписи населения в 1897 году по тем же причинам люди нередко боялись говорить о том, чем они на самом деле занимаются, что приносит им доход, сколько  получают. Опасались, например, что за пользование сельхозтехникой с прокатных станций во время аграрной  реформы Столыпина будет введена новая подать.

Другими словами, от власти люди ничего хорошего не ждали, и преодолевалось это чувство с трудом. Но — преодолевалось. Постепенно начали верить.

Но и власть по-прежнему не доверяла подданным, отсюда масса средневековых по духу стеснений чего угодно, включая бизнес, немыслимых в развитых странах в конце XIX — начале XX века.

— Еще одна твоя тема — промышленный подъем эпохи С.Ю. Витте. Ты много пишешь о мучительном недоверии государства и общества 1860—1870-х к промышленности, к приходу иностранного капитала.  Из-за чего, в частности, к русско-турецкой войне 1877—1878 гг. страна пришла без современного флота, с 20% винтовок нового образца.

— Это так. Индустрия — нелюбимая падчерица. Легкая промышленность набрала ход еще до 1861 года, а современную — некрепостническую — тяжелую промышленность создать своими силами не удавалось. Не было компетентных людей, не было опыта.

Между тем  уровень промышленного развития в огромной степени зависел от степени свободы предпринимательской деятельности. А Россия и после С.Ю. Витте не стала страной с настоящей свободой предпринимательства.

Один из моих любимых фрагментов  в книге — о том, что Донецко-Криворожский бассейн был создан простым соединением на карте двух точек, отстоящих друг от друга на 440 верст.

Соединением железной дорогой Юзовки и Кривого Рога.  Угля и качественной железной руды. Со знаменитым мостом через Днепр в Екатеринославе.

…Там есть глава  «Два героя российской индустриализации». Джон Юз и Александр Поль. Александр Николаевич Поль открыл железную руду Криворожья в 1866-м. И немедленно отправил образцы и в Европу специалистам, и в Петербург, в Горный департамент.  Он добивался финансирования разработки, не хотел, чтобы туда пришли иностранцы, пытался воздействовать на общественное мнение России монографией немецкого горного инженера Штриппельмана…

На это бесполезно ушли полтора десятилетия… На родине его считали чуть ли не за городского сумасшедшего. И в конечном счете оценили его идеи во Франции в 1880 году, где моментально было создано «Криворожское анонимное общество минеральных железных руд» («Societe anonyme des minerals de fer de Krivoi-Rog») с уставным капиталом в размере 5 млн франков. За сутки было выпущено 10 тыс. акций стоимостью 500 франков каждая. Поль был не только крупнейшим акционером, но и одним из директоров общества

Поль начал просить правительство еще в 1873 году, чтобы эти 400 с лишним верст «железки» построили. Построили дорогу только в 1884-м. Джон Юз на свой металлургический завод в Юзовку, из коего вырос город Донецк, возил первые три года руду на волах через Днепр.  Вся система проволочек, нерешительности, бюрократической рутины, недальновидности и бюрократии, и бизнеса проявилась здесь.    

А когда дорогу все-таки сделали, — надеюсь, я сумел в общих чертах показать цепную реакцию последствий.  Уже в 1885- 1887  году строится  Александровский завод в Екатеринославле (будущий завод имени Петровского). В 1889 году строится завод в Каменке — она же Днепродзержинск. А потом до конца 1890-х гг. – еще 13 гигантов металлургии. И потом как посыпалось, посыпалось, посыпалось… Вокруг больших металлургических заводов в рост пошли малые и средние: металлообработка, машиностроение, огнеупорный кирпич, черепица, стекло, лес для крепежа из Белоруссии, строительство, инфраструктура городов и заводских поселков, сельское хозяйство — тысячи людей надо было кормить. Об угле и не говорю. В бывшее Дикое Поле в 1880-х переместился динамический центр развития Российской империи!

А если бы построили железную дорогу раньше — глядишь, промышленный подъем начался бы не в 1890-х гг., и многое было бы иначе.


ПРОДОЛЖЕНИЕ